Всеволод Колюбакин
...О, дай мне Бог конец такой, -
Всю боль испив до дна,
В свой смертный миг махнуть рукой
Глядевшим из окна.
(А. Галич "Кадиш")
Здесь еще не закрыто, о, здесь до полуночи,
И на входе мурло не особо противное.
Пять ступенек в подвал, колокольчик придурочный.
И... как раз я успею к нулю на Спортивную.
Все, что нужно для счастья, здесь будет предложено,
вон над стойкой плакат: "Наслаждение райское",
И "Калинкин" горчит, но чуть-чуть, как положено,
и орет за спиной магнитола китайская.
Сколько этих песен перепето
по подъездам, хатам и подвалам.
Ах, каким смешались винегретом
улицы, проспекты и вокзалы.
Я продолжил, как водится, кружкой четверочки,
а когда надвигалось одиннадцать вечера,
незнакомец раздвинул прозрачные створочки
и за столиком крайним присел незамеченный.
Захотелось заснуть, умереть и не двигаться,
только время скребло коготками недобрыми.
Вдруг отчаянно всхрипнув, дешевая мыльница
подавилась хитом, словно рыбьими ребрами.
И прорвалась вдруг такая мука,
Разом до печенки прожигая.
Этой боли, этих рваных звуков
отродясь не слышала пивная.
И ты будешь лгать, и будешь блудить,
и друзей предавать гуртом!
Пролетели сквозь вечер глухой, прорезиненный
пять секунд вдохновения яркой кометою.
Он чуть сдвинул от края стакан споловиненный
и спросил: "Ты запомнишь?", делясь сигаретою.
И ушел прямо в вечность пустую, холодную,
и уплыли за ним годы, сны и проклятия.
А в углу, развлекаясь под песенку модную,
продолжала гулять бритоглавая братия.
Обернулся от стеклянной двери,
и развел беспомощно руками.
Так и не заметили потери
ни бармен, ни шлюхи с бандюками.
И кому оно нужно это добро,
если всем дорога в золу?
Вовсю двадцатый век шагал,
Свобода, мир и труд.
И шесть копирок прошибал
разбитый Ундервуд.
Тяжелый груз набрякших век,
звенит тамбур-мажор.
Из дому вышел человек
пока что лишь во двор.
И так легли его пути,
что только да и нет.
Звонок: шестого к девяти
в четвертый кабинет.
Твое? - изволили спросить
и бросили листок.
А глаз успел лишь уловить
"та-та-та на восток".
Твое? - пришлось им повторить
И глянуть свысока.
А значит надо докурить
остаток табака.
- Чего ты там напел-навыл
про наш прекрасный мир?
Ведь ты ж так здорово лепил
про этот, про Таймыр.
Неужто плохо на югах
в Пицунде греть живот?
Твоя колымская пурга -
совсем не тот доход.
А ты же вроде не сидел?
Устроим без проблем.
Людей отвлек от важных дел,
Хоть объясни, зачем?
Зачем, дожил ведь до седин,
юнцов прыщавых лесть?
Пойми, ведь ты совсем один,
со мной Россия, здесь.
- Нет здесь, - и вспонилось: какой
был там, в Сибири, зал!
- Нет здесь, - ответил и рукой
на сердце показал.
И вновь спросили: Ты еврей?
Иль гражданин Земли?
Здесь нету у тебя друзей,
в свой Израиль вали.
Пробит прощания талон,
не трусил? Так не трусь.
И прежде, чем войти в вагон,
упало: "Я вернусь"...
...И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала - в кромешный, ничтожный, раешный -
Ворвусь в этот город...
На экране - бойня злая, громкая,
надрываются монстры в дешевом ужастике.
Но бессмертья жемчужина ломкая
на белесом исцарапанном пластике
размывается тонами акварельными,
вытесняя все подлое, злое и лишнее.
Тут сосед, привалившись отрыжкой недельною,
начинает грузить про делишки давнишние.
Дескать, жил все время по закону,
не считал копеек до получек.
Что базарить зря, во время оно
был он о-го-го и даже круче.
Всю зарплату я отдал, все, что было,
а тринадцатую - оба - и в дамки.
Благоверной малость съездил по рылу,
и спровадил в Ярославль, к ейной мамке.
Ну, о бабской попечалилась доле
и свалила аж до завтрашней ночи.
Я Коляну тут же звяк - Слушай, Коля,
Заходи, отметим праздник рабочий.
А упрашивать Коляна не надо,
вмиг влетел, я только сальце порезал.
Так и шарит по столу мутным взглядом,
Я гляжу, так он уже нетверезый.
И пошло так, хорошо, с разговором,
не в шалмане, не в подъезде, а дома.
Коломийцев! - вдруг кричат с коридора, -
к телефону тут тебя из райкома.
И хоть я вам не какой Рабинович,
но чутка и подгибаются ноги.
Собирайся, - говорят, - Клим Петрович,
Собирайся, мол, машина в дороге.
Портвешок я свой стравил прямо в ванне,
сам Второй звонил, резон торопиться,
а Коляна уложил на диване,
я вернусь, он в аккурат протрезвится.
Через полчаса спускаюсь к "Победе",
пожевал чайку, малех оклемался,
референт уж там - К писателям едем,
там один из них чего-то зарвался.
Поднимаюсь на трибуну повыше,
отхлебнул, манерно так, из графина -
Песен Галича я вовсе не слышал,
но вредитель этот Галич, вражина!
Я под Белгородом фрица бил метко,
там бы я поставил к стенке иуду!
За три года мы добьем пятилетку,
если галичи мешать нам не будут!
Ну и вставил, а чего ж тут не вставить?
Вот и Первый так похвально кивает.
В перерыв в буфет спустился добавить,
а этот Галич там боржом попивает.
А полезет как с отчаянья драться?
Ох и влип я, как Пеньковский, ребята.
Дак я же этого жида знаю, братцы!
Сашка Гинзбург, мой сосед из девятой!
Он вобще еврей не жадный, не вредный,
ни скандалов, там, трояк до получки.
А сидит какой-то ровный и бледный,
довели, видать, стишата до ручки.
Я-то знаю, хоть костюмчик и броский,
и глядит он ровно Жуков с парада,
У него ж болячек-то, как блох на барбоске,
не, мне писательства и на хрен не надо.
Но ведь ежели всандалили дулю,
значит все-таки в пушку было рыльце.
Он немного подобрался на стуле
и сказал - Ну, будь здоров, Коломийцев.
И ушел. И ни словечка, ни звука.
Это нервы, это я понимаю.
Вот такая, Коломийцев, ты сука.
Дескать, рук я об таких не мараю.
Ах, осыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели...
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!
Гасит все посмертные потуги
Стикса маслянистою волною,
на втором, восьмом, двадцатом круге
Не обрел я вечного покоя.
Где-то здесь Марина, Ося, Боря,
я их строчек слышу отголоски.
Что же не лежалось нам у моря?
Что же потянуло нас под доски?
И летит в немыслимые дали
голос, что под стать и палачу:
Ваши диски продаются, Галич!
Если верить сказке, я молчу.
А пленка шуршала, а пленка ломалась,
и старая "Астра" в углу надрывалась.
О, сладостный привкус запретного плода,
О, как же они далеки от народа.
И гости под вечер опять приходили,
и старую пленку крутили, крутили.
А пленка шуршала, а пленка ломалась,
чай остывал, только жизнь продолжалась.
Скажет хозяйка: "Хотите
послушать старую запись?" -
И мой глуховатый голос
Войдет в незнакомый дом.
А жизнь и судьба - два слепых конвоира -
нас всех разведут доживать по квартирам,
Нас всех разведут по хрущевским конурам,
где чайник с плиты улыбается хмуро.
Какие нам тройки срока отмеряли?
Какие мы звезды в пути потеряли?
Никто не поверит в печальную сказку,
и вот уж эфир весь забит под завязку.
Ни партера нет, ни лож, ни яруса,
Клака не безумствует припадочно,
Есть магнитофон системы "Яуза",
Вот и все!
...А этого достаточно!
А ножницы клацнут, и нить оборвется,
Атропос соседке своей улыбнется,
и грузный, больной, подавляя одышку,
откроет зачем-то блестящую крышку.
А смерть подходила все ближе и ближе,
кого удивишь нынче смертью в Париже?
В Москве и на Мойке - обычное дело,
а пленка шуршала, а пленка скрипела.
"Ну что вы, Иван Петрович, -
ответит ему хозяйка, -
Боятся автору нечего,
Он умер лет сто назад..."
И два санитара тяжелое тело
по лестнице скользкой тащили умело.
Ни лишнего слова, ни лишнего шага,
А он бормотал "Я вернусь", бедолага.
А Витька Некрасов еще не проснулся,
еще не узнал, в стенку лбом не уткнулся.
А время скрипело - так рифмы мешали,
но смерть и судьба в этот раз проиграли.
И потому единственная моя мечта, надежда, вера, счастье - удовлетворение
в том, что я все время буду возвращаться на эту землю. А уж мертвый-то я
вернусь в нее наверняка.
Серым братьям суну свои корочки,
где портрет с пропиской - все законное.
Не придется в эту ночь в каптерочке
Щуриться в решетку заоконную.
В городе промерзшем, зачумленном
я стою с поникшей головой.
Но горит на знамени зеленом
клевер, клевер, клевер золотой!
Ах, успеть бы к финишному вздоху
вывернуться нервами наружу!
Я все помнил, было очень плохо,
я забыл, и стало много хуже.
1997-1998 |
