Константин Мыльцев
Я все твержу, как заводной:
"Ах, Боже мой, ах, Боже мой,
что с нами сталось, что с нами было?"
Но, вновь, заезженный мотив
ладони вкладывают в гриф.
Ах, как все просто и как все мило.
Остались стены у домов,
и этот век уже не нов,
и, за окном, все та же брань и потасовки.
Но не пугаюсь я уже,
когда на резком вираже
стреляют в спину мне из винтовки.
Спасибо, братья по перу,
за то, что рано поутру
ко мне приходит, в побоях, Муза.
Она бездарна и стара.
Она, как старшая сестра,
кому награда, а мне обуза.
Она почти что инвалид –
такай усталый вечно вид.
Ее давно, видать, все путают с Пегасом.
И, вот, гоняют день-деньской
над ошалевшею Москвой,
один за пивом, другой за квасом.
"Возьмемся за руки, друзья."
Нам в одиночку пить нельзя, –
сказал поэт однажды фразу и осекся,
когда увидел, что вокруг
так много вытянутых рук.
На всех не хватит, не напасешься.
Но мы, купив из-под полы,
уже кричим: "Алаверды!",
и дружно тискаем поэта за подмышки.
И каждый третий – тамада,
и каждый первый "завсегда"
готов плясать без сапогов и без манишки.
Я все твержу, как заводной:
"Ах, Боже мой, ах, Боже мой,
что с нами сталось, что с нами было?"
Не приведи меня, Господь,
кормить зарвавшуюся плоть,
когда душа и совесть проданы "на мыло". |
