Олег Горяйнов
Увы, у всех у нас,
искони и поныне,
оставленных судьбой
стеречь родную речь,
болтается ядро
на тощей пуповине,
и никаким мечом
его не пересечь...
Жил у меня здесь друг.
Бывало, после баньки
мы мчали в гастроном
веселою волной.
С гитарой и вином
заваливались к Таньке.
Я оставался. Он
отчаливал домой.
О, там его ждала
серьезная причина,
он к ней спешил затем,
чтоб снова доказать,
что он, ядрёна мать,
ответственный мужчина,
увы, не помогло.
Увы, ядрёна мать.
Она ушла, изъяв
ребёнка и квартиру.
Он плакал, поливал
словами потолок:
- Что наша жизнь? - сортир!
Мы ходим по сортиру!
Я возражал, но быть
услышанным не мог.
И я не возражал.
Я отзывался: - Да уж...
конечно, не театр.
За что ж тебя - взашей?..
Мы пили у меня.
Танюха вышла замуж,
устав мою лапшу
соскрёбывать с ушей.
Ах, не был он бойцом,
и не был он отважен.
- Я б принял всё как есть,-
кричал он, взяв стопарь,-
когда бы не был так
бессовестно загажен
сортир моей любви,
когдатошний алтарь!
Хоть строй капитализм,
хоть спи с Эдитой Пьехой,
ты всё одно в дерьме!
Я лучше застрелюсь!
- Зачем стреляться, друг,-
сказал я,- ты уехай.
Ну, в смысле, уезжай
куда-нибудь, клянусь.
Растаяли снега.
Зазеленели травы,
заблеяли стада,
нагуливая жир.
Раскрыли все врата
великия державы
зелёный прокурор
и розовый ОВИР.
И, карту дальних стран
обследовав сквозь пальцы,
отправился мой друг
в большой и светлый мир,
куда-нибудь туда,
где умные швейцарцы
отмыли для него
общественный сортир. |
